Александр Вертинский: Эмиграция началась --------------------------------------------------------------------------------
Рано утром мы вошли в Босфор.
Сказочный город, весь залитый солнцем, сверкнул перед моими глазами. Тонкие иглы минаретов. Белосахарные дворцы. Какая-то башня, с которой будто бы сбрасывали в Босфор неверных жен. Маленькие лодочки-канки. Красные фески, море красных фесок. Люди в белом. Солнце. Гортанный говор. И флаги, флаги, флаги. Без конца. Как на параде. Как в праздник!
Большие военные корабли стоят на рейде. Ярко начищенные медные части маленьких катеров сверкают, играют под яркими лучами солнца тысячами бликов.
Я сошел с парохода. В Константинополь. В эмиграцию. …
Поселились мы ... не более и не менее как в самом фешенебельном отеле Константинополя “Пера Палас”. Разутюжили наши российские “кустюмчики” – знаменитый актерский “гардеробчик”, по которому великим постом в бюро антрепренеры оценивали молодых актеров, и... вышли на улицу. На Гранд-рю-де-Пера, по которой уже взад и вперед прогуливалось немало наших соотечественников, приехавших раньше нас. ... Совсем как дома – где-нибудь в Харькове, на Сумской – гуляли.
– Ба! Откуда вы? Когда приехали? На чем? Приподымались шляпы. Пожимались руки.
– Вы уже обедали? Нет? Ну, зайдем куда-нибудь. Хотите в “уголок”? Тут русские держат!
Заходили. Выпивали. Закусывали. Разговаривали по душам.
Борщ подавали отменный. Мы от такого борща давно уже отвыкли. Все было первоклассного качества. А главное, подавали дамы. Молодые, нарядные, слегка кокетничавшие своим неумением подавать.
Ну, откуда же мне знать это?..– говорили ее глаза.
– Я же не привыкла!”
– Горчички? Ах да!.. Забыла... Еще чего хотите?
Смелый, немного беспомощный взгляд и... улыбки, улыбки без конца...
Это заменяло недостаток сервиса. Обалдевшие с непривычки, подвыпившие гости уходили, оставляя “на чай” больше, чем стоил весь обед. Неудобно. Она такая милая!..
Мы с другом тоже оставляли с непривычки много. Но потом спохватились и стали ходить в турецкие кофейни. Это было гораздо дешевле.
Была весна. Город шумел, орал и сверкал, как огромный базар. Тысячи гортанных голосов. Щелканье бичей “ара-баджи”, гордо восседавших на козлах своих фаэтонов, окрики полицейских, гудки машин, вой нищих, вопли уличных продавцов, лай собак. Все сливалось в общий гул. На улицах был настоящий карнавал. Сотни офицеров и солдат в самых экзотических формах и нарядах заполняли город. Шотландцы в юбочках с волынками в руках маршировали под какую-то детскую музыку. Негры в фесках и шароварах, итальянцы с петушиными перышками на шляпах, французы в голубых с золотом кепи, американцы в белых шапочках, англичане со стеками в руках, греки, чехи, сербы, румыны... Кого только там не было! Все это двигалось, маршировало, играло, пело.
На углу, около кафе Токатлиана, старый турок жарил каштаны на маленькой жаровне и плакал. Один из “победителей” толкнул его жаровню – она мешала ему пройти,– и каштаны рассыпались по мостовой. По вечерам в узких улочках, прямо на тротуарах пристраивался “кафеджи”– продавец кофе, чудесного, ароматного турецкого кофе– в маленьких чашечках с наперсток величиной. За пять пиастров он подавался тут же на улице. Вы могли сесть на маленькую табуретку, покурить, послушать заунывную восточную мелодию, сыгранную бродячим турецким музыкантом, и погрустить о родине.
В Галате можно было. посмотреть пляски дервишей, которые кружились в длинных одеждах с босыми ногами в священном танце. Кружились до тех пор, пока в судорогах не падали на землю. Раз в году, в большой праздник байрам, мы ходили в Галату смотреть дешевую иллюминацию и бродили по базарам без цели, покупая всякую дрянь.
А посреди базара, широко раскинув руки, лежал без памяти пьяный великан и атлет – наш русский борец матрос Сокол. И никто не смел к нему подойти. Турецкая полиция, маленькая и щуплая, боялась его как огня. Один раз у Сокола уже было столкновение с полицией. И двадцать полицейских летели от него в стороны, как собаки от дикого кабана. Больше его не трогали.
В Галате, в публичных домах, на подоконниках сидели, как звери за решетками, страшные, уродливые женщины и, заманивая посетителей, кричали, похлопывая себя по голому животу: “Рус! Рус! Карашо!”
А в темных прохладных магазинах сидели мудрые седобородые турки, поджав под себя ноги, и терпеливо торговали чудесными коврами, угощая посетителей крошечной чашкой кофе с рахат-лукумом. Турецкие женщины, в национальной одежде, с вуалями, закрывавшими пол-лица, обжигали прохожих быстрыми и любопытными взглядами диких зверьков.
В больших грязных кафе ели плов из барашка, крошечные шашлыки, “долму” и запивали все это “дузикой” – анисовой водкой, разбавленной холодной водой. Какие-то допотопные органы, вроде наших московских “машин”, что когда-то были в извозчичьих трактирах, ревели, гудели, цокали, внезапно останавливаясь, когда кончался завод.
По узеньким, кривым, немощеным уличкам и переулкам бегали страшные опаршивевшие собаки и рылись в мусоре, который тут же выбрасывали на тротуар добрые обыватели. Трогать собак было нельзя. По мусульманским законам собаки считались священными животными. Англичане долго думали, что с ними делать. Наконец полковник Максвельд додумался. Переловив всех собак, он свез их на какой-то пустынный остров, где они издохли сами по себе – перегрызли друг друга.
Яркий, красочный быт Турции еще существовал, но уже исчезал понемногу под напором цивилизации, нахлынувшей вместе с оккупационной армией. Победители давили собой.
Турция угасала, задушенная Версальским договором, разбитая, придавленная непомерными контрибуциями, истоптанная сапогами победителей. Турция молчала, стиснув зубы и “зажав свое сердце в руке”. Мне было нестерпимо жаль этот мудрый и благородный народ. Он был истощен войной и, казалось, уже агонизировал. Где-то во дворе сидел султан – великолепный восточный повелитель, давным-давно купленный европейцами и оставленный ими только для декорации, без власти, без силы и без всякого значения. Народ даже не говорил о нем, как будто его и не было. Правда, в его великолепном дворце “Ильдиз-Киоске” по пятницам еще бывали приемы. На них присутствовал весь дипломатический корпус. Но и туристы тоже. Приглашение на эти приемы можно было получить по знакомству за деньги.
В Константинополе сначала все эмигранты были полны надежд.
– Это ненадолго! – говорили спокойные. Уверенные спекулянты, которым удалось кое-что вывезти и кое-что заработать. Многие заходили в своем оптимизме еще дальше.
- Англичане дают деньги, экипировку и вооружение, – говорили они.
- Но они уже давали, – робко возражал я.
- Будет сформирована новая армия, которая будет на английских кораблях отправлена и высажена.
- Но они уже высаживали! – деликатно напоминал я.
- Ничего. На этот раз это вполне серьезно.
Возражать было бы напрасно.
Какой-то купец из старых московских фамилий – не то Зотов, не то Филлипов или Морозов – даже принимал пари на любую сумму, что к Новому году будем в Москве.
Некоторых подозрительных персонажей спешно вызывали в разведки и штабы, вели с ними какие-то переговоры.
Много обещали. Много предлагали. Немолодые особы сомнительной репутации, работавшие в “Осваге” и в белых разведках, делая хорошую мину при плохой игре, загадочно улыбались и иногда по большой доверенности интимно говорили:
- Ждите больших событий! Скоро поедем домой!
А в Галиполи на острове тихо умирала бессильная разоруженная армия. А на другом острове, Принкипо, в настоящем земном раю, среди роз, глициний и магнолий, в лучшем отеле мира сидели. Как в концлагере, русские беженцы на английском пайке и играли в карты на коробки “корн биф” – консервов, проигрывая друг другу свои голодные пайки. С горя они отвинчивали дверные медные ручки и продавали их за гроши на барахолке, чтобы курить и пить турецкую водку.
Старые желтозубые петербургские дамы в мужских макинтошах, с тюрбанами на голову, вынимали из сумок последние портсигары – царские подарки с бриллиантовыми орлами – и закладывали или продавали их одесскому ювелиру Пурицу. Они ходили все одинаковые – прямые, с плоскими ступнями больших ног в мужской обуви, с крымскими двурогими палочками-посохами в руках и делали “бедное, но гордое” лицо.
Молодые офицеры, сопровождавшие этих дам, какие-то Вовочки и Николя – бывшие корнеты лихих гусарских и драгунских полков– “красиво” проживали деньги своих спутниц.
В фешенебельном игорном доме, открытом предприимчивым одесситом Сергеем Альдбрандтом, выступал Жан Гулеско, знаменитый скрипач-румын, игравший в свое время у Донона и у Кюба, любимец петербургской кутящей публики. Было одно желание – забыться. Забыться во что бы то ни стало. Сперва играли в баккара, потом ужинали, потом пили “шам-питр”. Собирались мужскими компаниями по нескольку человек и кутили, вспоминая старый Петербург.
- Жан, нашу Конногвардейскую!
Гулеско знал наизусть все “чарочки” всех полков. Раздувая свои цыганские, страстные ноздри, он подходил к столу.
– Гулеско, наш Егерский! Ну-ка!..
– Встать! Господа офицеры!
Вставали. Пили. Требовали “Боже, царя храни”.
Гулеско играл, сверкая белками цыганских глаз, и как-то особенно ловко подхватывал на лету и перекладывал в карман брошенные десятки.
А сидевшие рядом английские офицеры пожимали плечами и презрительно улыбались.
Русские легко осваиваются повсюду. У нас есть какое-то исключительное умение обживать чужие страны. Ибо куда бы мы ни приехали, ... всюду мы приносили много своего, русского, только нам одним свойственного, так разукрашивали своим бытом быт чужой, что часто казалось, будто не мы приехали к ним, а они – к нам.
– Ну как вам нравится Константинополь?– спросил я одну знакомую даму.
– Ничего, довольно интересный город. Только турок слишком много,– отвечала она.
Конечно, в больших городах, таких, как Париж, Лондон или Берлин, русские растворялись в многомиллионных массах коренного населения, но зато в городах поменьше...
С нашим приездом Константинополь стал очень быстро русифицироваться. На одной только рю-де-Пера замелькали десятки вывесок: ресторанов, кабаре (дансингов тогда еще не было), магазинов, контор, учреждений, врачей, адвокатов, аптек, булочных... Все это звало, кричало, расхваливая свой товар, напоминало о счастливых днях прошлого: “Зернистая икра”, “филипповские пирожки”, “Смирновская водка”, “Украинский борщ”. Все это дразнило аппетит, взывало к желудку. И деньги тратились легко. Турецкие деньги. Ибо наши “колокольчики” уже ничего не стоили. Кто успел выменять их раньше– тот был спасен. Остальные с горечью говорили:
– Вот чемодан “лимонов”, а жрать нечего.
Положение женщин было лучше, чем мужчин. Они “привились”. Их охотно брали на всякие должности, мужчинам же найти работу было очень трудно. Мужчины устраивались главным образом при тех же ресторанах: чистили картошку или ножи, мыли посуду. Почтенные генералы и полковники охотно шли на любую работу чуть ли не за тарелку борща. Все это было очень грустно. Но помочь этому было трудно. Какие-то организации вроде Земского союза пытались что-то делать, устраивая бесплатные столовки и ночлежки, но за недостатком средств учреждения эти дышали на ладан...
И все-таки все как-то жили. Около тех, кто ел пироги, как всегда, питались крохами голодные. Голодных, конечно, было больше, чем сытых, но и сытых было немало. Предприимчивые купцы возили что-то в Батум, нагружали пароходы, возвращались и снова куда-то что-то везли. Потом, когда возить уже было нельзя, “загоняли” свои пароходы, часто не им принадлежавшие, и долго еще жили на эти деньги. Всякого рода сделки, барыши, деловые знакомства – все это “вспрыскивалось” по-старинному шампанским, отмечалось кутежами, швырянием денег.
Главный заработок был от иностранцев. Им очень нравилось все русское. Начиная от русских женщин, капризных и избалованных, которые требовали к себе большого внимания и больших затрат, и кончая русской музыкой и русской кухней. Простодушные грубоватые американцы, суховатые снобирующие англичане, пылкие и ревнивые итальянцы, веселые и самоуверенные французы – все совершенно менялись под "благотворным" влиянием русских женщин, ибо переделывали они их изумительно. А русские женщины любят переделывать мужчин! Для иностранцев условия были довольно тяжелые. Но чего не претерпишь ради любимой!
Помню, был у меня один приятель француз. Человек довольно неглупый, молодой, богатый и веселый. Подружились мы с ним потому, что он обожал все русское.
– Гастон,– спросил я его однажды.– Вот вы так любите все русское. Почему бы вам не жениться на русской?
Он серьезно посмотрел мне в глаза. Потом улыбнулся.
– Вот видите ли, мой дорогой друг,– раздумчиво начал он,– для того чтобы жениться на русской эмигрантке, надо сперва... выкупить все ее ломбардные квитанции. А если у нее их нет, то ее подруги. Раз! Потом выписать всю ее семью из Советской России. Два! Потом купить ее мужу такси или дать отступного тысяч двадцать. Три! Потом заплатить за право учения ее сына в Белграде, потому что за него уже три года не плачено. Четыре! Потом... положить на ее имя деньги в банк. Пять! Потом... купить ей апартамент. Шесть! Машину. Семь! Меха. Восемь! Драгоценности. Девять! и т. д. А шофером надо взять обязательно русского, потому что он бывший князь. И такой милый. И у него отняли все-все, кроме чести, конечно. После этого...– Он задумался. – После этого она вам скажет: “Я вас пока еще не люблю. Но с годами я к вам привыкну!” И вот, – вдохновенно продолжал он, – когда она к вам наконец почти уже привыкла, вы ловите ее... со своим шофером! Оказывается, что они давно уже любят друг друга и, понятно, вы для нее нуль. Вы – иностранец. “Чужой”. И к тому же хам, как она говорит. А он все-таки бывший князь. И танцует лучше вас. И выше вас ростом. Ну, остальное вам ясно. Скандал. Развод. На суде она обязательно вам скажет: “Ты имел мое тело, но души моей ты не имел!” Зато ваш шофер имел и то и другое. Согласитесь, что это сложно, мой друг!
Шарж был ядовитый, но в общем довольно верный. И тем не менее женщины все-таки побеждали. Они выходили замуж за кого угодно, начиная от самых больших особ первого класса и кончая самыми маленькими. А турки вообще от них потеряли головы. Разводы сыпались как из рога изобилия. Мужья получали отступного и уезжали искать счастья кто в Варну, кто в Прагу, кто куда, а жены делались “магометанскими леди” и одевались иногда в восточные одежды, которые носили не без шика.
Константинополь был буквально переполнен молодыми и хорошенькими женщинами. Вся эта военная молодежь из белых армий где-то в Крыму, в Ростове и Екатеринодаре “с перепугу” переженилась на молодых девчонках и привезла их с собой, надеясь на знаменитый русский “авось”. Девчонки сразу освоились и как-то внезапно, точно по уговору, все оказались дочерьми генералов, полковников, губернаторов и миллионеров. Иностранцам они рассказали о себе чудеса. Те слушали их разинув рты. Мужья сердились, но терпели. Главой в доме была жена. Сменив военную форму на штатское, мужчины чувствовали себя как-то неуверенно. Имея много свободного времени, они ревновали своих жен, тяготились создавшимся положением или, наоборот, спокойно мирились с ним и от скуки целые дни торчали в бильярдных.
Я пел в “Черной розе”.
Конечно, не свои вещи, которых иностранцы не понимали, а преимущественно цыганские. Веселые – с припевами, в такт которых они пристукивали, прищелкивали и раскачивались. Это нравилось. Почти ежевечерне по телефону заказывался стол верховному комиссару всех оккупационных войск адмиралу Бристолю. Он приезжал с женой и со всей своей свитой, пил шампанское и очень любил незатейливую “Гусарскую песенку” (“Оружьем на солнце сверкая”), которую я пел, искусно заправляя ее всякими имитациями барабанов и военных труб. Тратил он очень много, и мой патрон был в восторге. А за адмиралом тянулась и остальная денежная публика. Постепенно меня стали приглашать на официальные банкеты и приемы в посольстве – я танцевал с пожилой адмиральшей и разговаривал с ними по-французски, ибо английского я не знал. Однажды адмирал пригласил меня даже обедать на свой флагманский корабль. В это время Кемаль-паша, будущий создатель новой Турции, сидел в Анатолии, ощетинившись всеми верными ему штыками, и не обращал внимания на все угрозы союзников. Американские и английские корабли блокировали анатолийское побережье. Воевать победителям не хотелось.
Где-то шли какие-то переговоры, а пока остальная Турция с султаном во главе была изолирована от мира.
Однажды я был приглашен в “Ильдиз-Киоск” к султану, на “селямлик”. Я приехал со своим оркестром и в ожидании его выхода стоял в приемном зале дворца и разговаривал со знакомыми дипломатами. Тогдашний греческий атташе Псилари объяснял мне, как надо заводить роман с турчанками, чтобы не повредить их репутации. Я слушал и смотрел в окно. До приема султан по ритуалу должен был посетить мечеть.
Мечеть находилась тут же, в ограде дворца, и скоро показалось его ландо, запряженное шестеркой белых лошадей. Султан в блестящем, расшитом золотом мундире, с лентой и орденами сидел один, а с боков его коляски в полных парадных одеяниях и также при всех орденах и регалиях пешком бежали его министры, положив одну руку на крыло экипажа. Полюбовавшись парадом, я отошел от окна. Вечером после приема, вдоволь напевшись, я получил от султана в подарок ящик его личных сигарет из чудесного турецкого табака, с длинными картонными мундштуками, украшенными его эмблемой.
Галиполи в переводе с греческого значит “Город красоты”. Трудно себе представить, почему так назвали пустынное, выжженное солнцем место. Наши солдатики называли его “Голо-поле” – это название больше подходило. Солнце. Синие горы вокруг. Жара. Раскаленный камень. Ящерицы. Очень мало зелени. Так выглядел Галиполи, когда из черных закоптелых транспортов там высадилась тридцатитысячная армия усталых, разочарованных, отвоевавших людей – без родины, без будущего и даже без настоящего.
Когда-то здесь стояли шатры крестоносцев. Белые перья рыцарских шлемов развевались по ветру. Здесь был рынок, где продавали рабынь. Когда-то разъяренный Ксеркс приказал здесь высечь цепями Геллеспонт. Потом все смывающий ветер истории начисто выдул отсюда все признаки прошлого. Только забытые турецкие могилы– серые камни в белых тюрбанах – скучно молчат на серо-желтом фоне. А вокруг море и море... Для русского лагеря отвели место на земле какого-то турецкого полковника. Называлось оно Долина Роз и Смерти, потому что хотя над речкой, в расселинах гор, рос дикий шиповник, но москиты, скорпионы и змеи подстерегали на каждом шагу.
Вот на этом-то голом месте в очень короткое время вырос белый полотняный город. Почти год прожила там армия, зализывая боевые раны. Отмылась, избавилась от вшей, от тифа, от дизентерии. Кутепов завел строгую дисциплину. За малейший проступок сажал на гауптвахту. Он хотел спасти армию во что бы то ни стало, спасти самое сердце “белой идеи”. Но идеи уже не было. Идея угасла еще там, в России, оторвалась вместе с территорией родины. И правда, кому были нужны или дороги интересы белой армии, кроме нее самой? Никто даже не вспоминал о ней. Спекулянты наживались, интеллигенция стремилась к европейским центрам – в Париж, Берлин, Лондон.
Молодежь просилась в Америку, Бразилию, Аргентину – куда угодно, лишь бы вырваться отсюда и начать новую жизнь.
Союзники помогали слабо. Судьба белой армии перестала их интересовать. Кроме консервов да кое-какой одежды, от них ждать было нечего. Жили впроголодь. Вначале солдаты даже просили милостыню. От селитры, которая была в консервах, у многих на теле стали появляться язвы. Только американцы помогали немного. Давали детям молоко, шерстяные одеяла, теплые фуфайки. Земсоюз подкармливал женщин и детей. Были полотняные церкви, библиотека, художественный кружок, театрик-балаганчик. Днем проходили ученья, маршировали, занимались, как полагается. В юнкерском училище юнкерам читали лекции. Россия жива. Россия будет. И надо ей служить. Все равно где, здесь или в Африке. Сторожили знамена. Тосковали по родине. Мечтали о походе на Константинополь... Так легко! Взять можно сразу. Захватить суда – потом в Россию. Восемь офицеров застрелились от тоски по родине. Два генерала сидели в приморском кафе – пили. Увидели на рейде маленький истребитель, захватили наганы и, как обезумевшие, бросились в воду. Доплыть, захватить истребитель и в Россию! В воде, однако, протрезвились...
Когда по всему миру русские эмигранты впали в истерику, когда их “политики” стали делать ставку на “эволюцию большевизма”, на “крестьянские восстания”, “голод”, когда “Общее дело” заявляло, что через две недели начнется поголовное бегство комиссаров из Кремля, сухопарые, очкастые галиполийские лекторы, загибая тощие пальцы, говорили: “Не верьте! Все это истерика или выдумка. Не сегодня и не завтра придет спасение. Не верьте политиканам. Они ослепли в политической мгле. Это самообман, а правда проста. Мы одни. Мы полузабыты, и мы должны крепить свой дух”.
Конечно, это был “белый монастырь”. Конечно, это были подвижники. Конечно, все эти белые мальчики, все эти Алеши Карамазовы искренне и свято верили в свой белый подвиг. Отделенные от остального мира в своем полотняном городе, как в белом скиту, они уже очистились “от всякия скверны” – от всей грязи и несправедливости, которую рождает гражданская война. И ждали. Ждали Россию. Верили в свою миссию, в свое предназначение. Это они, последние оставшиеся в живых, считали себя призванными сохранить честь и мощь армии, чистоту ее оружия и силу. …
А на рейде время от времени появлялся старый закоптелый пароход “Решид-паша”, который ходил в Одессу и мог увезти на родину. И долго смотрели на него люди в белых рубашках, и тысячи мыслей о том, как бежать, как вырваться, как вернуться, рождались в их головах. И бессильно умирали. Возврата не было.
В зеленой гуще деревьев и пальм в Бебеке, где стояли турецкие виллы, увитые снизу доверху огромными чайными розами, пели соловьи. В “Пти Шане” пели шансонетки. Балетмейстер Виктор Зимин ставил “Шехерезаду”. В “Стелле”, в саду у нашего московского негра Томаса, играли русские музыканты, танцевали русские балерины, русские дамы пленяли сердца американцев, англичан и французов... Все шло как по маслу... Но деньги кончались.
Те, кто “устроился”, так или иначе еще существовали, остальные, истратив все и продав все фамильные драгоценности, невольно вынуждены были как-то обдумывать свою дальнейшую судьбу. Опять началась беготня за визами. Кое-куда их еще давали. Интеллигенцию принимали чехи. Туда двинулись профессора, писатели, журналисты. Желающих “сесть на землю” звали в Аргентину. Туда устремилось казачество. Люди со средствами уезжали во Францию, в Париж. Эмиграция рассасывалась.
Турецкое правительство, слегка опомнившись от собственных переживаний, подбодренное независимым положением неукротимого Кемаль-паши, потихоньку приходило в себя. На эмиграции это отразилось довольно чувствительно. Появился ряд декретов и законов, сильно ограничивших свободу эмигрантов в Турции.
Нужно было куда-то бежать
http://www.turkey-info.ru/history/russia_turkey/vertinskiy.html
