Федор Иванович Шаляпин (1873-1938), русский певец (бас), народный артист Республики (1918). Большинство партий впервые исполнил на сцене Московской частной русской оперы (1896-99), пел в Большом и Мариинском театрах. Представитель русского реалистического исполнительского искусства. Создал галерею разнохарактерных образов, раскрывая сложный внутренний мир героя. Среди лучших партий Шаляпина — Борис («Борис Годунов» композитора Модеста Петровича Мусоргского), Мефистофель («Фауст» Шарля Гуно и «Мефистофель» Арриго Бойто), а также Мельник («Русалка» Александра Сергеевича Даргомыжского), Иван Грозный («Псковитянка» Н. А. Римского-Корсакова), Сусанин («Иван Сусанин» Михаила Ивановича Глинки). Камерный певец (русские народные песни, романсы), режиссер, художник. С 1922 за рубежом. В 1984 году прах Шаляпина перенесен из Парижа в Москву.
Федор Шаляпин родился 13 февраля 1873 года в Казани на Рыбнорядской (Пушкина) улице, в семье вятского крестьянина.
На ул. Куйбышева, в прошлом Рыбнорядской, стоит дом № 14, во дворе которого родился великий певец и артист. Об этом напоминает мемориальная доска.
Отец Шаляпина служил в земской управе, мать несла тяжелую поденную работу. Федю рано отдали учиться ремеслу у сапожника, а потом у токаря. Наконец, Шаляпиным удалось устроить Федю в 6-е городское четырехклассное училище. Он оканчивает его с похвальной грамотой.
Дочь Шаляпина Ирина вспоминает, как отец Федор Иванович рассказывал ей: «Однажды отец пришел пьяный и неизвестно за что жестоко выпорол меня. Я убежал в поле к озеру Кабан, лег на землю и горько заплакал, а потом мне захотелось петь, я запел, стало легче на сердце, а когда я замолчал, то мне казалось, что песня еще живет.., летит». Белокопытов В., Шевченко Н. Их именами названы улицы Казани. - Казань: Татарское книжное издательство, 1977, с. 340.
Федор Шаляпин - легендарный певец (бас). Обладал мощным, гибким богатым тембровыми оттенками голосом, огромным драматическим дарованием. Пел в Московской частной опере, Мариинском и Большом театрах. С 1922 года выступал только за рубежом.
Еще:
«Федор Иванович Шаляпин родился 1 ноября (13 февраля) 1873 года в Казани в бедной семье крестьянина из деревни Сырцово Вятской губернии Ивана Яковлевича Шаляпина. Мать - Евдокия (Авдотья) Михайловна (урожденная Прозорова) была родом из деревни Дудинской той же губернии. Уже в детском возрасте у Федора обнаружился красивый голос (дискант), и он часто подпевал матери, «подлаживая голоса». С девяти лет пел в церковных хорах, пытался научиться играть на скрипке, много читал, но вынужден был работать учеником сапожника, токаря, столяра, переплетчика, переписчика. В двенадцать лет участвовал в спектаклях гастролировавшей в Казани труппы в качестве статиста».
Его высокий бас, поставленный от природы, с бархатистым мягким тембром звучал полнокровно, мощно и обладал богатейшей палитрой вокальных интонаций.
В 1918 году Федор Шаляпин «...был первым из деятелей искусств, удостоенных звания народного артиста Республики.
Его репертуар включал до 400 песен, романсов и других жанров камерно-вокальной музыки. В число шедевров исполнительского мастерства вошли «Блоха», «Забытый», «Трепак» Мусоргского, «Ночной смотр» Глинки, «Пророк» Римского-Корсакова, «Два гренадера» Роберта Шумана, «Двойник» Ф. Шуберта, а также русские народные песни «Прощай, радость», «Не велят Маше за реченьку ходить», «Из-за острова на стрежень». Самин Д. К. Самые знаменитые эмигранты России. - М.: Вече, 2000, с. 160.
Еще:
Семья Шаляпиных жила бедно. Поэтому Федю рано отдали учиться ремеслу у сапожника, а потом у токаря. Наконец Шаляпиным удалось устроить сына в 6-е городское училище. Здесь Федор встретил замечательного учителя Н. В. Башмакова, большого любителя пения. Страсть к искусству проявилась в мальчике рано. Отец купил на толкучке для сына скрипку за два рубля и тот самостоятельно учился тянуть смычок, постигая азы музыкальной грамоты. Однажды регент Щербицкий, сосед Шаляпина в Суконной слободе, где тогда жила семья, привел мальчугана в церковь Варвары-великомученицы и они вдвоем басом и дискантом спели всенощную, а потом и обедню. С этих пор Шаляпин стал постоянно петь в церковном хоре, зарабатывая та5кже пением на свадьбах, похоронах и молебнах.
В 1883 году Ф. И. Шаляпин в первый раз попал в театр. Ему удалось достать билет на галерку. Давали «Русскую свадьбу» П. П. Сухонина. Вспоминая этот день, Шаляпин писал позднее: «И вот, я на галерке театра… Вдруг занавес дрогнул, поднялся и я сразу обомлел очарованный. Передо мной ожила какая-то смутно знакомая мне сказка. По комнате, чудесно украшенной, ходили великолепно одетые люди, разговаривали друг с другом как-то особенно красиво. Я не понимал, что они говорят. Я до глубины души был потрясен зрелищем и, не мигая, ни о чем не думая, смотрел на эти чудеса.
Посещение театра решило судьбу Федора Ивановича Шаляпина. Мальчик стремился попасть едва ли не на каждый спектакль. В 80-е годы XIX века на сцене казанского театра играли замечательные мастера. Газеты восхищались игрой Писарева, Андреева-Бурлака, Свободиной-Барышевой, Иванова-Казельского и других. Не удивительно, что десятилетний мальчик всерьез увлекся театром. В 1886 году появилась в городе и оперная труппа Медведева. Большое впечатление произвела на юного Шаляпина опера М. И. Глинки «Иван Сусанин». Федор Шаляпин делает выбор - он хочет быть артистом. Отец пытался приставить сына к «делу» и отправил его в Арское училище, обучаться на столяра. Но вскоре заболела его мать, и для ухода за ней Федор возвращается в Казань.
На казанской сцене состоялись дебюты Федора Ивановича Шаляпина как артиста и певца. Сначала он работает в театре статистом, а в 1889 году впервые поет сольную партию в любительской постановке «Пиковой дамы». Казань орденоносная. Сборник. Сост. А.В. Гарзавина и М.С. Глухов. - Казань: Таткнигоиздат, 1987, с. 135 - 137.
Федор Шаляпин. Страницы из моей жизни
Я помню себя пяти лет.
Темным вечером осени я сижу на полатях у мельника Тихона Карповича в деревне Ометевой около Казани, за Суконной слободой. Жена мельника, Кирилловна, моя мать и две-три соседки прядут пряжу в полутемной комнате, освещенной неровным, неярким светом лучины. Лучина воткнута в железное держальце - светец; отгорающие угли падают в ушат с водой, и шипят и вздыхают, а по стенам ползают тени, точно кто-то невидимый развешивает черную кисею. Дождь шумит за окнами; в трубе вздыхает ветер.
Прядут женщины, тихонько рассказывают друг другу страшные истории о том, как по ночам прилетают к молодым вдовам покойники, их мужья. Прилетит умерший муж огненным змеем, рассыплется над трубой избы снопом искр и вдруг явится в печурке воробушком, а потом превратился в любимого, по ком тоскует женщина.
Целует она его, милует, но, когда хочет обнять, - просит не трогать его спину.
- Это потому, милые мои, - объясняла Кирилловна, что спины у него нету, а на месте ее зеленый огонь, да такой, что, коли тронуть его, так он сожгет человека с душой вместе…
К одной вдове из соседней деревни долго летал огненный змей, так что вдова начала сохнуть и задумываться. Заметили это соседи; узнали, в чем дело, и велели ей наломать лутошек в лесу да перекрестить ими все двери и окна и всякую щель, где какая есть. Так она и сделала, послушав добрых людей. Вот прилетел змей, а в избу-то попасть и не может. Обратился со зла огненным конем, да так лягнул ворота, что целое полотнище свалил…
Все эти рассказы очень волновали меня: и страшно и приятно было слушать их. Думалось: какие удивительные истории есть на свете…
Вслед за рассказами женщины, под жужжание веретен, начинали петь заунывные песни о белых пушистых снегах, о девичьей тоске и о лучинушке, жалуясь, что она неясно горит. А она и в самом деле неясно горела. Под грустные слова песни душа моя тихонько грезила о чем-то, я летал над землею на огненном коне, мчался по полям среди пушистых снегов, воображал бога, как он рано утром выпускает из золотой клетки на простор синего неба солнце - огненную птицу.
Особенной радостью насыщали меня хороводы, которые устраивались дважды в год: на семик и на спаса.
Приходили девушки в алых лентах, в ярких сарафанах, нарумяненные и набеленные. Парни тоже приодевались как-то особенно; все становились в круг и, ведя хоровод, пели чудесные песни. Поступь, наряды, праздничные лица людей - все рисовало какую-то иную жизнь, красивую и важную, без драк, ссор, пьянства.
Случилось, что отец пошел со мной в город в баню.
Стояла глубокая осень, была гололедица. Отец поскользнулся, упал и вывихнул ногу себе. Кое-как добрались до дома, - мать пришла в отчаяние:
- Что с нами будет, что будет? - твердила она убито.
Утром отец послал ее в управу, чтобы она рассказала секретарю, почем отец не может явиться на службу.
- Пускай пришлет кого-нибудь увериться, что я взаправду болен! Прогонят, дьяволы, пожалуй…
Я уже понимал, что, если отца прогонят со службы, положение наше будет ужасно, хоть по миру иди! И так уж мы ютились в деревенской избушке за полтора рубля в месяц. Очень памятен мне страх, с которым отец и мать произносили слово:
- Прогонят со службы!
Мать пригласила знахарей, людей важных и жутких, они мяли ногу отцу, натирали ее какими-то убийственно пахучими снадобьями, даже, помнится, прижигали огнем. Но все-таки отец очень долго не мог встать с постели. Этот случай заставил родителей покинуть деревню и, чтобы приблизиться к месту службы отца, мы переехали в город на Рыбнорядскую улицу в дом Лисицына, в котором отец и мать жили раньше, и где я родился в 1873 году.
Мне не понравилась шумная, грязноватая жизнь города. Мы помещались все в одной комнате - мать, отец, я и маленькие брат с сестрой. Мне было тогда лет шесть-семь лет. Мать уходила на поденщину - мыть полы, стирать белье, а меня с маленькими запирала в комнате, на целый день с утра до вечера. Жили мы в деревянной хибарке и - случись пожар - запертые, мы сгорели бы. Но все-таки я ухитрялся выставлять часть рамы в окне, мы все трое вылезали из комнаты и бегали по улице, не забывая вернуться домой к известному часу.
Раму я снова аккуратно заделывал, и все оставалось шито-крыто.
Вечером, без огня, в запертой комнате было страшно; особенно плохо я чувствовал себя, вспоминая жуткие сказки и мрачные истории Кирилловны, все казалось, что вот явится баба-яга и кикимора. Несмотря на жару, мы все забивались под одеяло и лежали молча, боясь высунуть головы, задыхаясь. И когда кто-нибудь из троих кашлял или вздыхал, мы говорили друг другу:
- Не дыши, тише!
На дворе - глухой шум, за дверью - осторожные шорохи… Я ужасно радовался, когда слышал, как руки матери уверенно и спокойно отпирают замок двери. Эта дверь выходила в полутемный коридор, который был «черным ходом» в квартиру какой-то генеральши. Однажды, встретив меня в коридоре, генеральша ласково заговорила со мною о чем-то и потом осведомилась, грамотен ли я.
- Нет.
- Вот, заходи ко мне, сын мой будет учить тебя грамоте!
Я пришел к ней, и ее сын, гимназист лет 16-ти, сразу же, как будто он давно ждал этого, - начал учить меня чтению; читать я выучился довольно быстро, к удовольствию генеральши, и она стала заставлять меня читать ей вслух по вечерам.
Вскоре мне попала в руки сказка о Бове Королевиче, - меня очень поразило, что Бова мог просто метлой перебить и разогнать стотысячное войско. «Хорош парень! - думал я. - Вот бы мне так-то!» Возбужденный желанием подвига, я выходил на двор, брал метлу и яростно гонял кур, за что куровладельцы нещадно били меня.
Мне было лет 8, когда на святках или на пасхе я впервые увидал в балагане паяца Яшку. Яков Мамонов был в то время знаменит по всей Волге как «паяц» и «масляничный день».
Очарованный артистом улицы я стоял перед балаганом до той поры, что у меня коченели ноги, и рябило в глазах от пестроты одежд балаганщиков.
- Вот это - счастье быть таким человеком, как Яшка! - мечтал я.
Все его артисты казались мне людьми, полными неистощимой радости; людьми, которым приятно паясничать, шутить и хохотать. Не раз я видел, что, когда они вылезают на террасу балагана - от них вздымается пар, как от самоваров, и, конечно, мне и в голову не приходило, что это испаряется пот, вызванный дьявольским трудом, мучительным напряжением мускулов. Не берусь сказать вполне уверенно, что именно Яков Мамонов дал первый толчок, незаметно для меня пробудивший в душе моей тяготение к жизни артиста, но, может быть, именно этому человеку, отдавшему себя на забаву толпы, я обязан рано проснувшемуся во мне интересу к театру, к «представлению», так не похожему на действительность. Скоро я узнал, что Мамонов - сапожник, и что впервые он начал «представлять» с женою, сыном и учениками своей мастерской, из них он составил свою первую труппу. Это еще более подкупило меня в его пользу, - не всякий может вылезать из подвала и подняться до балагана! Целыми днями я проводил около балагана и страшно жалел, когда наступал великий пост, проходила пасха и Фомина неделя, - тогда площадь сиротела, и парусину с балаганов снимали, обнажались тонкие деревянные ребра, и нет людей на утоптанном снегу, покрытом шелухою подсолнухов, скорлупой орехов, бумажками от дешевых конфет. Праздник исчез, как сон. Еще недавно все здесь жило шумно и весело, а теперь площадь - точно кладбище без могил и крестов.
Долго потом мне снились необычные сны: какие-то длинные коридоры с круглыми окнами, из которых я видел сказочно-красивые города, горы, удивительные храмы, каких нет в Казани, и множество прекрасного, что можно видеть только во сне и панораме.
Однажды я, редко ходивший в церковь, играя вечером в субботу неподалеку от церкви св. Варлаамия, зашел в нее. Была всенощная. С порога я услышал стройное пение. Протискался ближе к поющим, - на клиросе пели мужчины и мальчики. Я заметил, что мальчики держат в руках разграфленные листы бумаги; я уже слышал, что для пения существуют ноты, и даже где-то видел эту линованную бумагу с черными закорючками, понять которые, на мой взгляд, было невозможно. Но здесь я заметил нечто уж совершенно недоступное разуму: мальчики держали в руках хотя и графленую, но совершенно чистую бумагу, без черных закорючек. Я должен был много подумать, прежде чем догадался, что нотные знаки помещены на той стороне бумаги, которая обращена к поющим. Хоровое пение я услышал впервые, и оно мне очень понравилось.
Вскоре после этого мы снова переехали в Суконную слободу, в две маленькие комнатки подвального этажа. Кажется, в тот же день я услышал над головою у себя церковное пение и тотчас же узнал, что над головою у себя церковное пение и тотчас же узнал, что над нами живет регент и сейчас у него - спевка. Когда пение прекратилось и певчие разошлись, я храбро отправился наверх и там спросил человека, которого даже плохо видел от смущения, - не возьмет ли он меня в певчие. Человек молча снял со стены скрипку и сказал мне:
- Тяни за смычком!
Я старательно «вытянул» за скрипкой несколько нот, тогда регент сказал: - Голос есть, слух есть. Я тебе напишу ноты, - выучи!
Он написал на линейках бумаги гамму, объяснил мне, что такое диез, бемоль и ключи. Все это сразу заинтересовало меня. Я быстро постиг премудрость и через две всенощные уже раздавал певчим ноты по ключам. Мать страшно радовалась моему успеху, отец - остался равнодушным, но все-таки выразил надежду, что если буду хорошо петь, то, может быть, приработаю хоть рублевку в месяц к его скудному заработку. Так и вышло: месяца три я пел бесплатно, а потом регент положил мне жалованье - полтора рубля в месяц.
Регента звали Щербинин, и это был человек особенный: он носил длинные, зачесанные назад волосы и синие очки, что придавало ему вид очень строгий и благородный, хотя лицо его было уродливо изрыто оспой. Одевался он в какой-то широкий черный халат без рукавов ,крылатку, на голове носил разбойничью шляпу и был немногоречив. Но несмотря на все свое благородство, пил он так же отчаянно, как и все жители Суконной слободы, и так как он служил писцом в окружном суде, то и для него 20-е число было роковым. В Суконной слободе, больше чем в других частях города, после 20-го люди становились жалки, несчастны и безумны, производя отчаянный кавардак с участием всех стихий, и всего запаса матерщины. Жалко мне было регента, и когда я видел его дико пьяным - душа моя болела за него.
Мне было лет двенадцать, когда я в первый раз попал в театр. Случилось это так: в духовном хоре, где я пел, был симпатичный юноша Панкратьев. Ему было уже лет 17, но он пел все еще дискантом…
Так вот, как-то раз за обедней Панкратьев спросил меня - не хочу ли я пойти в театр? У него есть лишний билет в 20 копеек. Я знал, что театр - большое каменное здание с полукруглыми окнами. Сквозь пыльные стекла этих окон на улицу выглядывает какой-то мусор. Едва ли в этом доме могут делать что-нибудь такое, что было бы интересно мне.
- А что там будет? - спросил я.
- «Русская свадьба» - дневной спектакль.
Свадьба? Я так часто певал на свадьбах, что эта церемония не могла уже возбуждать мое любопытство. Если бы французская свадьба, это интереснее. Но все-таки я купил билет у Панкратьева, хотя и не очень охотно.
И вот я на галерке театра. Был праздник. Народа много. Мне пришлось стоять, придерживаясь руками за потолок.
Я с изумлением смотрел в огромный колодезь, окруженный по стенам полукруглыми местами, на темное дно его, установленное рядами стульев, среди которых растекались люди. Горел газ, и запах его остался для меня на всю жизнь приятнейшим запахом. На занавесе была написана картина: «Дуб зеленый, златая цепь на дубе том» и «кот ученый все ходит по цепи кругом», - Медведевский занавес. Играл оркестр. Вдруг занавес дрогнул, поднялся, и я сразу обомлел, очарованный. Предо мной ожила какая-то смутно знакомая мне сказка. По комнате, чудесно украшенной, ходили великолепно одетые люди, разговаривая друг с другом как-то особенно красиво. Я не понимал, что они говорят. Я до глубины души был потрясен зрелищем и, не мигая, ни о чем не думая, смотрел на эти чудеса.
Занавес опускался, а я все стоял, очарованный сном наяву, которого я никогда не видал, но всегда ждал его, жду и по сей день. Люди кричали, толкали меня, уходили и снова возвращались, а я все стоял. И когда спектакль кончился, стали гасить огонь, мне стало грустно. Не верилось, что эта жизнь прекратилась.
У меня затекли руки и ноги. Помню, что я шатался, когда вышел на улицу.
Я понял, что театр - это несравненно интереснее балагана Яшки Мамонова. Было странно видеть, что на улице день и бронзовый Державин освещен заходящим солнцем. Я снова воротился в театр и купил билет на вечернее представление…
Театр свел меня с ума, сделал почти невменяемым. Возвращаясь домой по пустынным улицам, видя, точно сквозь сон, как редкие фонари помигивают друг другу, я останавливался на тротуарах, вспоминал великолепные речи актеров декламировал, подражая мимике и жестам каждого.
- Царица я, но - женщина и мать! - возглашал я в ночной тишине, к удивлению сонных сторожей. Случалось, что хмурый прохожий останавливался передо мною и спрашивал:
- В чем дело?
Сконфуженный, я убегал от него, а он, глядя вслед мне, наверное, думал6 пьян, мальчишка!
…Я сам не понимал, почему в театре о любви говорят красиво, возвышенно и чисто, а в Суконной слободе любовь - грязное похабное дело, возбуждающее злые насмешки? На сцене любовь вызывает подвиги, а в нашей - мордобои. Что же - есть две любви? Одна считается высшим счастьем жизни, а другая - распутством и грехом? Разумеется, я в то время не очень задумывался над этим противоречием, но, конечно, я не мог не видеть его. Уж очень оно било меня по глазам и по душе…
Когда я спрашивал отца, можно ли идти в театр, он не пускал меня. Он говорил:
- В дворники надо идти, скважина, в дворники, а не в театр! Дворником надо быть, и будет у тебя кусок хлеба, скотина! А что в театре хорошего? Ты вот не захотел мастеровым быть и сгниешь в тюрьме. Мастеровые вон как живут6 сыты, одеты, обуты.
Я видел мастеровых по большей части оборванными, босыми, полуголодными и пьяными, но верил отцу.
- Ведь я же работаю, переписываю бумаги, - говорил я. - Уж сколько написал…
Он грозил мне: Кончишь учиться, я тебя впрягу в дело! Так и знай, лоботряс!». Коллектив. Казань в художественной литературе. Сост. В. Аристов, А. Каримуллин, В. Климентовский. - Казань, 1977, с. 130 - 138.
Среди лучших партий Федора Шаляпина — Борис («Борис Годунов» М. П. Мусоргского), Мефистофель («Фауст» Ш. Гуно и «Мефистофель» А. Бойто), а также Мельник («Русалка» А. С. Даргомыжского), Иван Грозный («Псковитянка» Н. А. Римского-Корсакова), Сусанин («Иван Сусанин» М. И. Глинки). Камерный певец (русские народные песни, романсы), режиссер, художник. С 1922 за рубежом. В 1984 прах Шаляпина перенесен из Парижа в Москву.
Еще:
«Любовь к песне привела Федю в церковный хор. Потом ему удается достать билет в театр на «галерку».
Вспоминая этот день, Федор Шаляпин писал позднее: «...И вот я на галерке театра... Вдруг занавес дрогнул, поднялся, и я сразу обомлел, очарованный. Передо мной ожила какая-то смутно знакомая мне сказка. По комнате, чудесно украшенной, ходили великолепно одетые люди, разговаривали друг с другом как-то особенно красиво. Я не понимал, что они говорят. Я до глубины души был потрясен зрелищем и, не мигая, ни о чем не думая, смотрел на эти чудеса».
Выйдя в тот день с дневного представления, Федя взял билет на вечернее. Давали «Медею». И снова он был поражен увиденным.
«...Театр свел меня с ума, сделал почти невменяемым. Возвращаясь домой по пустынным улицам, видя, точно сквозь сон, как редкие фонари подмигивали друг другу, я останавливался на тротуарах, вспоминая великолепные речи актеров и декламировал, подражая мимике и жестам каждого:
-Царица я, но - женщина и мать! - возглашал я в ночной тишине, к удивлению сонных сторожей.
Случалось, что хмурый прохожий останавливался передо мною и спрашивал:
-В чем дело?
Сконфуженный, я убегал от него, а он, глядя вслед мне, наверное, думал: пьян мальчишка.
...Посещение театра решает судьбу Федора Ивановича Шаляпина.
Творческий путь Федора Шаляпина глубоко народен. Истоки его - русская песня. Совсем юным он нанимается в увеселительный хор Серебрякова, здесь происходит его встреча с Максимом Горьким. Горького в хор приняли, а Шаляпина нет. Не познакомившись друг с другом, они расстаются, чтобы встретиться в Нижнем Новгороде в 1900 году и подружиться на всю жизнь.
17-летний Шаляпин покидает Казань, едет в Уфу, подписав контракт на летний сезон к Семенову-Самарскому».
«Будучи в Париже, Федор Шаляпин писал Горькому в 1928 году: «Взгрустнул маленько, как прочитал в письме о твоем пребывании в Казани. Как перед глазами вырос в памяти моей этот прекраснейший (для меня, конечно) из всех городов мира - город! Вспомнил мою разнообразную жизнь в нем, счастье и несчастье... и чуть не заплакал, остановив воображение у дорогого Казанского городского театра...» Белокопытов В., Шевченко Н. Их именами названы улицы Казани. - Казань, 1977, с.342-343.
Семья Шаляпиных жила «...также в Собачьем переулке (ныне улица Некрасова, дом 27), Татарской слободе в маленькой комнате над кузницей (ныне улица Кирова, дом 64, дом не сохранился)... Федор Шаляпин Пел в хоре Духосошественской церкви (ныне улица Луковского, дом 21, где сейчас размещается театр кукол), а также - Варварьинской церкви (ныне улица К. Маркса, дом 67)». Амиров К. Казань: где эта улица, где этот дом? Справочник улиц города Казани. -Казань, 1995, с.289-290.
30 декабря 1890 года в Уфе Федор Иванович Шаляпин впервые спел сольную партию.
«В Уфе 18 декабря 1890 года он впервые спел сольную партию. Из воспоминаний самого Федора Шаляпина: «По-видимому, и в скромном амплуа хориста я успел выказать мою природную музыкальность и недурные голосовые средства. Когда однажды один из баритонов труппы внезапно, накануне спектакля, почему-то отказался от роли Стольника в опере Монюшко «Галька», а заменить его в труппе было некем, то антрепренер Семенов-Самарский обратился ко мне - не соглашусь ли я спеть эту партию. Несмотря на мою крайнюю застенчивость, я согласился. Это было слишком соблазнительно: первая в жизни серьезная роль. Я быстро разучил партию и выступил.
Несмотря на печальный инцидент (я сел на сцене мимо стула), Семенов-Самарский все же был растроган и моим пением, и добросовестным желанием изобразить нечто похожее на польского магната. Он прибавил мне к жалованью пять рублей и стал также поручать мне и другие роли. Я до сих пор суеверно думаю: хороший признак новичку в первом спектакле на сцене при публике сесть мимо стула. Всю последующую карьеру я, однако, зорко следил за креслом и опасался не только сесть мимо, но и садиться в кресло другого». Самин Д. К. Самые знаменитые эмигранты России. - М.: Вече, 2000, с. 155 - 156.
29 июня 1922 года Федор Иванович Шаляпин уезжает из России в эмиграцию, официально - на гастроли.
«Решение покинуть Россию к Шаляпину пришло не сразу. Из воспоминаний певца:
«Если из первой моей поездки за границу я вернулся в Петербург с некоторой надеждой как-нибудь вырваться на волю, то из второй я вернулся домой с твердым намерением осуществить эту мечту. Я убедился, что за границей я могу жить более спокойно, более независимо, не отдавая никому ни в чем никаких отчетов, не спрашивая, как ученик приготовительного класса, можно ли выйти или нельзя…
Жить за границей одному, без любимой семьи, мне не мыслилось, а выезд со всей семьей был, конечно, сложнее - разрешат ли? И вот тут - каюсь - я решил покривить душою. Я стал развивать мысль, что мои выступления за границей приносят советской власти пользу, делают ей большую рекламу. «Вот, дескать, какие в «советах» живут и процветают артисты!» Я этого, конечно, не думал. Всем же понятно, что если я неплохо пою и неплохо играю, то в этом председатель Совнаркома ни душой, ни телом не виноват, что таким уж меня, задолго до большевизма, создал Господь Бог. Я это просто бухнул в мой профит.
К моей мысли отнеслись, однако, серьезно и весьма благосклонно. Скоро в моем кармане лежало заветное разрешение мне выехать за границу с моей семьей…
Однако в Москве оставалась моя дочь, которая замужем, моя первая жена и мои сыновья. Я не хотел подвергать их каким-нибудь неприятностям в Москве и поэтому обратился к Феликсу Дзержинскому с просьбой не делать поспешных заключений из каких бы то ни было сообщений обо мне иностранной печати. Может ведь найтись предприимчивый репортер, который напечатает сенсационное со мною интервью, а оно мне и не снилось.
Дзержинский меня внимательно выслушал и сказал: - «Хорошо».
Спустя две-три недели после этого, в ранее летнее утро, на одной из набережных Невы, поблизости от Художественной Академии, собрался небольшой кружок моих знакомых и друзей. Я с семьей стоял на палубе. Мы махали платками. А мои дражайшие музыканты Мариинского оркестра, старые мои кровные сослуживцы, разыгрывали марши.
Когда же двинулся пароход, с кормы которого я, сняв шляпу, махал ею и кланялся им - то в этот грустный для меня момент, грустный потому, что я уже знал, что долго не вернусь на родину, - музыканты заиграли «Интернационал»…
Так, на глазах у моих друзей, в холодных прозрачных водах Царицы-Невы растаял навсегда мнимый большевик - Федор Шаляпин». Самин Д. К. Самые знаменитые эмигранты России. - М.: Вече, 2000, с. 158 - 159.
Федор Шаляпин умер 12 апреля 1938 года.
